Грамматика ароматов

Нередко образы прошлого кажутся нам плоскими, сухими и скучными: слишком много тонких и нежных нюансов безвозвратно разрушаются со временем. Исче­зают объем и дыхание, динамика живого жеста; лучшие книги по истории костюма не могут передать сопутствую­щей одежде звуковой гаммы — так пропадает загадочный шелест юбки фру-фру, столь волновавший людей конца XIX века. Шорох шелковой оборки тогда воспринимался как сигнал и секрет женского очарования — теперь же это ощущение восстановить, наверное, невозможно

Очень часто такой утраченной культурной ассоциаци­ей оказывается запах. Знаковый эффект аромата — самый мощный и одновременно самый хрупкий компонент, со­ставляющий (и в буквальном, и в переносном смысле) ат­мосферу эпохи. В этом потерянном измерении скрыты мегабайты значимой информации, поскольку именно запа­хи интимно связаны с человеческим телом, с работой ин­туиции, памяти и воображения. Запах есть испаряющаяся аура тела и вещи, ее вибрирующий контур, первый, под­вижный пограничный слой между оболочкой и внешней средой. Наслаждение ароматом — метафора владения мате­риальным миром в его самой эфемерной, летучей субстан­ции, на грани перехода в небытие.

Не оттого ли самые изощренные писатели всегда ста­рались найти верные слова, чтобы хоть как-то уловить драз­нящую прелесть запахов? Бальзак, Бодлер, Оскар Уайльд, наш современник Патрик Зюскинд посвятили благовони­ям прочувствованные страницы, а в романе «Наоборот» Гюисманса возникает образ денди-парфюмера Дез Эссента, который сам синтезирует запахи, экспериментируя с аро­матическими веществами как вольный художник.

Самый, наверное, известный литературный эпизод, связанный с запахами, содержится в романе Марселя Пру­ста «По направлению к Свану» (первой книге из цикла «В поисках утраченного времени»). Рассказчик приходит в гости к матери, которая угощает его бисквитным печень­ем «мадлен». Вкус и запах печенья, размоченного в липо­вом чае, внушают ему удивительный беспричинный вос­торг: «Я наполнился каким-то драгоценным веществом». И вслед за этим странным чувством пробуждаются воспоми­нания о детстве в Комбре: «Весь Комбре и его окрестнос­ти — все, что имеет форму и обладает плотностью — город и сады, — выплыло из чашки чаю»1. Марсель словно вновь получает ключи от утерянных владений, восстанавливая обонятельный пейзаж своего детства. К нему возвращают­ся запахи «разных времен года, но уже комнатные, домаш­ние, смягчающие колючесть инея на окнах мягкостью теп­лого хлеба; запахи праздные и верные, как деревенские часы, рассеянные и собранные, беспечные и предусмотри­тельные, бельевые, утренние, благочестивые... тонкий аро­мат тишины... сухие ароматы буфета, комода, пестрых обоев и сложный, липкий, приторный, непонятный, фрукто­вый запах вышитого цветами покрывала».

Процесс обретения воспоминаний через запахи полу­чил название «феномен Пруста» и стал литературным топосом, источником бесконечных индивидуальных вариаций у самых разных авторов. Вот Ролан Барт в дневнике ловит утраченные воспоминания детства через запахи: «В моих воспоминаниях ничто так не важно, как запахи старинного квартала между Нивом и Адуром, который называют «ма­лая Байонна»: там смешивались запахи всевозможной мел­кой торговли, образуя неподражаемый аромат: дратва, ко­торой старые баски прошивают сандалии (здесь не говорят «эспадрильи»), какао, испанское оливковое масло, спертый воздух темных лавок и узких улочек, ветхая бумага книг из муниципальной библиотеки — все это действовало как химическая формула ныне исчезнувшей торговли этого квартала (хотя он и поныне сохраняет частицу своего оча­рования) или, вернее, действует сегодня как формула ее ис­чезновения. Через запах я улавливаю даже перемены в об­разе потребления: сандалии теперь уже не ручной работы (а подметки у них уныло-резиновые), какао и масло теперь покупают в загородном супермаркете»... Очевидно, что для Барта восстановление обонятельного ландшафта малой Байонны подчинено иным целям, нежели у Пруста: это не сентиментальное воспоминание атмосферы детства, а ана­лиз «химической формулы ныне исчезнувшей торговли этого квартала»; ностальгия здесь оттеняется критическим взглядом на современный консьюмеризм.

Исторические смыслы запахов очень подвижны. Фак­тически перед гуманитариями — историками, литературо­ведами, культурологами — открывается новая дисциплина: назовем ее «историческая ароматика» или «грамматика ароматов». Это и необозримое (вернее, «незанюханное»!) поле материалов, и новое пространство для размышления.

Один из первых вопросов, который неизбежно вста­ет перед любым, кто вступит в это пространство, — вопрос об оценочном восприятии запахов. Если простодушно спросить, существуют ли приятные и неприятные запахи сами по себе, то ответ культурного релятивиста будет отрицательным: эмоциональная аура запаха целиком зависит от традиции, воспитания, момента и контекста; «объективной» оценки запаха нет и не может быть. Среди профессио­налов, изучающих запахи, к культурному релятивизму наи­более склонны психологи, социологи и антропологи, в то время как биологи занимают более строгие «объективистские» позиции.

С точки зрения гуманитария восприятие запахов дей­ствительно зависит от множества культурных параметров: ранних обонятельных впечатлений, кулинарных традиций, гигиенических установок, проживания в крупном городе, степени терпимости по отношению к Другим — представителям иной расы, религии, сексуальной ориентации. Проводились специальные исследования, продемонстрировавшие довольно большой разброс национальных пред­почтений по шкале «приятных» запахов. Так, у немцев приятные ассоциации вызывают запахи свечей, чистых про­стыней, леса и трав. У японцев — предметы, связанные с ванной, и цветы. Напротив, традиционно неприятные запа­хи кала, мочи, гниющих продуктов в ряде случаев могут рас­цениваться вполне позитивно: бедуины смачивают тело мочой верблюда, эскимосы с наслаждением уплетают вы­держанное мясо, а французы «навязали» свою любовь к рез­кому запаху «заплесневелого» сыра «рокфор», кажется, всем без исключения гурманам. Но симптоматично, что результаты опросов все же выявляют сравнительно устойчивый ассортимент неприятных запахов, тогда как приятные запахи куда более вариативны. Многое зависит и от концентра­ции запаха: любой, даже самый положительный запах будет раздражать, если окажется чересчур сильным и резким.

Наиболее сложные (но и наиболее интересные) про­блемы ставит как перед практиками, так и перед теорети­ками смешение разных запахов. И тут уместно условиться о терминах. В нашей «грамматике» полезно будет разли­чать простой, элементарный «запах» и многосоставный «аромат». (Поэтому название нашего сборника, «Запахи и ароматы» — отнюдь не тавтология). Во французском язы­ке этой оппозиции соответствует пара понятий «odeur» (запах) и «parfum» (аромат). Настоящий парфюмерный аромат воспринимается во времени как аккорд, складыва­ющийся из нескольких (обычно трех) нот — начальной, срединной и базовой, самой стойкой.

Опытные парфюмеры нередко добавляют для пикан­тности в свои ароматические композиции толику «непри­ятных» запахов: в духах XIX века эту роль исполняла серая амбра, которую добывали из выделений кашалота. Счита­лось, что серая амбра, как и мускус, — афродизиак. А вот новый аромат «Odeur 71» от Comme des Garcons содержит, среди прочих элементов, запах горелой резины, пыли на раскаленной лампочке, горячего металла, тостера со свеже-поджаренным хлебом, чернил для каллиграфии и электро­батарейки. Этот оригинальный парфюм предназначен для байкеров и рокеров и, вероятно, пришелся им по вкусу.

Относительность обонятельных предпочтений нео­жиданно подтвердил и недавний эксперимент, проведен­ный в английской столице. Весной 2001 года в лондонском метро опробовались новые освежители воздуха: городские власти хотели улучшить традиционно затхлый запах под­земки. На центральных станциях специальные кондицио­неры распыляли синтетический аромат «Мадлен», в состав которого входили бергамот и лимонник. (Аромат этот был французского производства, и тут, очевидно, не обошлось без иронической отсылки к прустовским бисквитным пи­рожным!) Через месяц эксперимент пришлось свернуть, поскольку от горожан стали поступать многочисленные жалобы. «Приятный» и «освежающий» аромат, увы, вос­принимался многими как раздражающий и назойливый, а аллергики дружно восстали против «Мадлен» по чисто медицинским основаниям. На всех не угодишь!

Обычно человек быстро реагирует на запах, хотя бы на уровне «нравится»/«не нравится». Но в грамматике ароматов поспешные умозаключения неуместны: хоть наше обоняние и физиологично, «дешифровка» запаха ре­гулируется культурными установками.

Знаменитый парфюмер Эдмон Рудницка писал: «За­пах, или собственно обонятельное (ольфакторное) впечат­ление — это феномен сознания, вызванный действием опре­деленного материала (натуральной эссенции или синтети­ческого продукта)». Эта схема предполагает несколько эта­пов: действие пахучего вещества — возбуждение обонятель­ных рецепторов — выработка «ольфакторного послания» — обонятельное впечатление. Из них для нас наиболее инте­ресна стадия оформления «послания», поскольку именно в этот момент активно подключается смысловое поле культу­ры: «возбуждение, чтобы вызвать общую реакцию, сначала переводится и кодируется», а затем уже передается через нервные импульсы в головной мозг, где этот сигнал соотно­сится с другой информацией, то есть попадает в знаковое поле и дешифруется как приятный или неприятный, опас­ный или, быть может, расслабляющий; далее уже следует реакция на уровне поведения и социальных императивов. Таков самый условный алгоритм обонятельного впечатле­ния: его траектория ведет от природы к культуре.

Культурный контекст включает, например, такой па­раметр, как ситуативная неуместность. Запах бензина нормально воспринимается в гараже, но по меньшей мере странно — в гостиной. Концептуально это весьма напоми­нает определение «грязи» известного британского антро­полога Мэри Дуглас: грязь — это «беспорядок», смещение границ привычного, вещь не на месте6. Сходными поняти­ями, располагающимися «между» природой и культурой и оттого служащими традиционным предметом для дискус­сий, являются «вкус» (сколько спорили о вкусе в XVIII ве­ке!) и «красота».

Грамматике ароматов меньше повезло в плане интер­дисциплинарной рефлексии, но ее законы исполнены смысла: сейчас все больше входит в моду изучение истории запахов как особой части культуры. Проблематикой запа­хов изначально занимались представители самых разных профессий — и биологи, и антропологи, и психоаналити­ки, и социологи, и литературоведы, и лингвисты. В гума­нитарных науках тон в ольфакторных исследованиях зада­ют французы, что неудивительно: именно во Франции изучение истории чувств и повседневной жизни — давняя и успешная культурная традиция. Поэтому в нашем сборни­ке среди переводных статей доминируют французские, хотя нельзя не отметить в англоязычном ареале замеча­тельные труды Констанс Классен, Энтони Синнотта и Дэ­вида Хоувза. И, конечно, мы постарались уделить особое внимание современной парфюмерии — духам и людям, которые эти духи делают.

Отношение к аромату во многом определяет парфю­мерная мода, а ее движущие силы — новизна и престиж, ог­раниченная доступность продукта. В наши дни драматичес­ки тают ряды любителей ланкомовского «Tresor» — при том что в 80-е годы, когда этот сладкий восточный аромат был новинкой, он пользовался исключительной популярно­стью. Некоторые фирмы прилагают нешуточные усилия, стремясь изменить сложившийся имидж старых духов. Так, последний вариант «Шанель №5» отличается новой фор­мой флакона-пульверизатора, и вся его рекламная кампания ориентирована на молодежную аудиторию.

В 2000 году дом Живанши, ранее известный своим бестселлером «Amarice», также попытался привлечь моло­дых покупателей, выпустив духи «Oblique». Плавный овал флакона по форме напоминает пульт дистанционного уп­равления; потребителю предоставляются на выбор три сменных блока: fast forward, play и rewind. Ароматы рекла­мируются как «футуристические», а дизайн явно эксплуа­тирует эстетику техностиля.

Другой пример из сложной жизни классических ду­хов — всем известная «Красная Москва». Этот аромат, де­сятилетиями пользовавшийся всенародной любовью, на самом деле был составлен еще в 1913 году знаменитым пар­фюмером Генрихом Брокаром, работавшим в России. Духи тогда назывались «Любимый букет императрицы»: их вы­пуск был приурочен к 300-летию Дома Романовых. После революции фабрика Брокара была переименована в «Но­вую Зарю», и бывший имперский аромат стал советским — изменилась только упаковка: художник А. Евсеев сделал новый дизайн красно-золотой коробки. Так этот аромат, меняя идеологическую «окраску» и упаковку, умудрился остаться среди парфюмерных долгожителей.

Итак, запахи и ароматы как предельно эластичная культурная модель каждый раз получают новое символичес­кое наполнение в зависимости от требований момента. Запах с легкостью воплощает наше желание быть другими, меняться и играть. Это идеальный знак, столь же чувствен­но-конкретный по форме, сколь и прозрачный, абсолютно пустой по содержанию. Парадокс? Но только на парадок­сах, наверное, и может держаться эфемерная грамматика ароматов.

1. Пруст М. По направлению к Свану. М.: Республика, 1992. С. 44 (Пер. Н. М. Любимова).

2. Там же. С. 45-46.

3. Ролан Барт о Ролане Барте. М.: Ad Marginem, 2002. С. 234-235 (Пер. С. Н. Зенкина).

4. Первая подборка научных статей на эту тему появилась в № 43 журнала "НЛО" (С. 5-112).

5. См. статью Б. Шаала, К. Руби и др. в настоящем сборнике (С. 87-119).

6. Дуглас М. Чистота и опасность. М.: Канон-Пресс-Ц., 2000. С. 23.

Еще интересные статьи:
Подготовка парфюмера
Ольфактивная память
Послеобразы вкуса и обоняния
Сочинение парфюмерных композиций
Парфюмерный дом Герлен